| Добро пожаловать на один из крупнейших сайтов знакомств для общения и отношений в сети интернет. На нашем ресурсе Вы можете найти новых друзей или крепкие отношения, случайные связи или настоящую дружбу. Обширная база анкет наших пользователей, поможет Вам найти именно того человека, которого Вы не смогли встретить раньше. Регистрируйтесь бесплатно на нашем сайте знакомств и получайте полный доступ ко всем его возможностям. |
Наверх
Дэн, 37 - 30 апреля 2007 21:38
Все
Отредактировано:30.04.07 21:55
[B][I]Необходимое предуведомление.[/I][/B] Здесь не будет ни слова о физических и прочих проблемах т.н. машины времени – только сугубо любительское («гуманитарное») мнение.
[B][I]Собственно, текст.[/I][/B] Дотошно проработанный фантастикой сюжет о необратимости малейших изменений (и, соответственно, необходимости запрета на всякое вмешательство в исторический процесс) не может скрыть тот факт, что, на самом деле, ярчайшим соблазном феномена машины времени (соблазном, без которого её, вероятно, и не произвели на свет – пусть хотя бы в умах) есть и будет возможность изменить прошлое. То есть – переписать историю, воссоздать её, а вернее – создать, ибо воссоздание есть репродукция, а в случае МВ мы имеем дело с сотворением чего-то совершенно нового, больше того – мы не можем до конца контролировать этот процесс (на чём, собственно, и строится запретительная – «только наблюдать» - стратегия использования МВ).
Однако что есть прошлое? Вроде бы оно проходит по ведомству истории? Позитивное понимание истории полагает, что исторический процесс суть един, и это означает – его можно отследить на основе тех или иных закономерностей. Отсюда – весь футурологический привкус традиционного понимания истории: история, исследуя прошлое, вырабатывает инструментарий, позволяющий понять настоящее и моделировать будущее. Именно интенция на понимание настоящего (а именно – понимание своей сущности) была катализатором исторического бума XIX в. Сам вопрос «кто мы?» стал задаваться тогда не случайно – набирал обороты Промышленный переворот, а вместе с ним ускорялось время, и потому старый источник ответа на этот вопрос – традиция, становился недействителен, ибо традиция работает с застывшим временем, удерживает последнее в плену ритуального спокойствия…
Забавно, но это ускорение, столь поспособствовавшее развитию исторической науки, через полтора-два столетия набрало такие обороты, которые поставили под вопрос само её существование. Проблема была проста – перегруз информации и, как следствие, сужение тематики работы конкретного историка. Уже это приводит к расчленению единой временной линии на множество обособленных осколков, которые всё труднее собрать в общую картину – сейчас это также возможно, как заново склепать разбившееся зеркало (очень кстати сюда подоспел и постструктуралистский пост-модернизм со своим разрушением тотальности мета-текста и т.д.)
Но что означает фрагментация исторического процесса, какие проблемы она рождает помимо чисто методологических? Собственно, проблема одна единственная (и носит она идеологический, естественно, характер): если вместо единой (и неделимой (и незалежной))) истории, линии времени, так сказать, мы имеем множество историй, коротких вспышек в хаосе прошлого, которое направлено непонятно куда, да и, собственно, некуда не направлено, значит, их смысл зависит уже не от некоей линии-гештальт, а – правильно, правильно – от нас, живущих здесь и сейчас.
Именно это мы наблюдаем в приснопамятном (приснопамятниковом) assтонском случае: для assтонского правительства история рассматривается сквозь призму не той оккупации, что видится нам. С позиции позитивной истории можно было бы продемонстрировать факты, доказательства, источники, предоставить мнения ещё живых участников. Но – фактов никогда не бывает достаточно, доказательства можно отразить, а очевидцы всегда субъективны. А потому, как говаривал один философствующий разгильдяй, «войны в заливе не было». Нам не докопаться до сути. И здесь очень не помешала бы МВ – дабы увидеть, как всё было в действительности. Но мы-то знаем, для чего она на самом деле нужна – вовсе не для созерцания, но для изменения прошлого.
Assтонская машина времени уже работает…
[B]PS.[/B] Текст носит характер наброска. Любые противоречия, возникшие в сознании читающего, полностью остаются на его совести. Для, возможно, более отчётливого ощущения нынешнего понимания истории в комментах прилагается один несколько литературизированный текст - в силу поражения его вирусом многобуквенности, сомнительных методологических достоинств и многочисленных перекличек с только что прочитанным читать оный [I][U][B]абсолютно необязательно[/B][/U][/I].
Добавить комментарий
Комментарии: 32
Если мы, встав на точку зрения постмодернистов (а точнее – тех, кого историки и критики называют постмодернистами, хотя эти последние по большей части себя таковыми не считают) говорим, что истории больше нет, это не значит, что время остановилось, а история закончилась. Дискурс о конце истории суть не «постмодернистская» фигура, а, по крайней мере, либеральная (Фукуяма) или и вовсе гегельянская. Время не остановилось, оно попросту «is out of joint» («Time is out of joint» - «распалась времён связующая нить» (В. Шекспир. Гамлет)) , линия времени рассыпалась, и часы теперь идут в разных направлениях и с разной скоростью… Бронепоезд исторического процесса растворился в воздухе, а его пассажиры - кто остался сидеть на рельсах, кто бродит по окрестным полям. Истории больше нет - есть истории, и никто не мешает их рассказывать. Но будут ли они обладать «исторической ценностью»?
Любой историзм вне зависимости от его методологического обоснования постулирует непрерывность и единство исторического процесса (причина – потом следствие; какой бы не была причина – теологической, экономико-социальной, политической, психологической, иррациональной, наконец (психоистория)…). «Историческая ценность» исследования состоит в возможно более полном воссоздании прошлого, проникновении в прошлое, донесении чистого, как можно менее опосредованного разнокалиберными герменевтическими фильтрами смысла событий и/или процессов. Эти последние могут пониматься только как часть целого (в свою очередь, целое может пониматься только исходя из частей). История не фрагментарна.
Постмодерн – это фрагментация par excellence. Фрагмент суть замкнутый самодостаточный дискурс. Или – текст. Событие или процесс прочитываются как текст, а текст может читаться контекстуально или вне контекста – когда читающего волнует сам текст, текст как таковой, когда «Илиада» читается не как источник по истории позднемикенской Греции и важнейший памятник, создавший западноевропейскую литературу, а как просто интересный текст, который приятно читать безотносительно исторических, филологических, психологических, культу-рологических и т.д. привязок.
Событие прошлого как текст, прочитывается нами через другие тексты. Текст события рождает тексты, пишущие о нём, затем появляются тексты о текстах о тек-сте события, и наконец уже мы вносим в этот хор голосов, в этот паноптикум текстов своё собственное повествование. Цепь текстов бесконечна, и вопрос, который может здесь быть задан – это вопрос о реальности. Перефразируя Бодрийяра, «была ли война в заливе?» К сожалению, на этот вопрос нам, постмодернистам, ответить утвердительно никак нельзя. Просто потому, что мы получали инфор-мацию из текстов СМИ, которые получали её из военных источников (текстов), цель написания коих мы не знаем. Конечно, мы можем спросить «ветеранов», и что мы услышим? Правильно – историю, текст, повествование. Событие всегда мертво как со-бытие, как действие, и на его теле паразитирует повествование, рассказчики, и они врут как критяне, или, если угодно – безбожно. Бог единственный «не может быть обманщиком» (Декарт), ибо его повествование – это и есть события, и есть реальность.
Что можно на это сказать? А ничего. Чтобы не сказали – будет фикция и ложь (это мы вам говорим сейчас), а раз так – нет смысла гнаться за достоверностью. Все истории хороши, потому что они одинаково плохи. «Они говорят, говорят, и это всё, что они могут» (Кено). Означаемое растворилось в высоте-глубине, и слова повествователя только и могут, что отсылать к другим означающим.
Здесь кто-то может, недоумённо двинув бровью, задаться вопросом: «А как же структура? Действительно, по видимости, структура являет собой явственную оппозицию событию-повествованию, но именно что «по видимости», а верить видимости – слишком большая роскошь в современной философской ситуации (Сократ как-то сказал: «они (вещи) таковы, какими мы их видим». Постмодернист Делёз заметил, что в этой фразе «слышится нечто угрожающее».). Дело здесь не в том, что жёсткость и строгость структуры противостоит текучести повествования, а в том, что они вместе разрушают классическую историческую методологию, базировавшейся на повествовании, имевшем единый смысл (значение). Структура противостоит повествованию и историческому вообще, она разрывает монолит исторического развития, делает его срез в конкретный момент. Современное повествование, обессмыслившееся в силу умножения значений (когда возможны различные интерпретации одного и того же события), точно также разбивает монолит истории на множество историй-интерпретаций.
Таким образом, постмодернистское кредо в истории (как и в философии, и в других гуманитарных дисциплинах), звучит очень просто: «Всегда». Всегда выслушивайте новую историю, вычитывайте новые ассоциации, высматривайте новые образы: настоящий постмодернист на вопрос о том, какая трактовка Холокоста его больше привлекает – традиционалистская или ревизионистская – ответит: «Да».
Любой историзм вне зависимости от его методологического обоснования постулирует непрерывность и единство исторического процесса (причина – потом следствие; какой бы не была причина – теологической, экономико-социальной, политической, психологической, иррациональной, наконец (психоистория)…). «Историческая ценность» исследования состоит в возможно более полном воссоздании прошлого, проникновении в прошлое, донесении чистого, как можно менее опосредованного разнокалиберными герменевтическими фильтрами смысла событий и/или процессов. Эти последние могут пониматься только как часть целого (в свою очередь, целое может пониматься только исходя из частей). История не фрагментарна.
Постмодерн – это фрагментация par excellence. Фрагмент суть замкнутый самодостаточный дискурс. Или – текст. Событие или процесс прочитываются как текст, а текст может читаться контекстуально или вне контекста – когда читающего волнует сам текст, текст как таковой, когда «Илиада» читается не как источник по истории позднемикенской Греции и важнейший памятник, создавший западноевропейскую литературу, а как просто интересный текст, который приятно читать безотносительно исторических, филологических, психологических, культу-рологических и т.д. привязок.
Событие прошлого как текст, прочитывается нами через другие тексты. Текст события рождает тексты, пишущие о нём, затем появляются тексты о текстах о тек-сте события, и наконец уже мы вносим в этот хор голосов, в этот паноптикум текстов своё собственное повествование. Цепь текстов бесконечна, и вопрос, который может здесь быть задан – это вопрос о реальности. Перефразируя Бодрийяра, «была ли война в заливе?» К сожалению, на этот вопрос нам, постмодернистам, ответить утвердительно никак нельзя. Просто потому, что мы получали инфор-мацию из текстов СМИ, которые получали её из военных источников (текстов), цель написания коих мы не знаем. Конечно, мы можем спросить «ветеранов», и что мы услышим? Правильно – историю, текст, повествование. Событие всегда мертво как со-бытие, как действие, и на его теле паразитирует повествование, рассказчики, и они врут как критяне, или, если угодно – безбожно. Бог единственный «не может быть обманщиком» (Декарт), ибо его повествование – это и есть события, и есть реальность.
Что можно на это сказать? А ничего. Чтобы не сказали – будет фикция и ложь (это мы вам говорим сейчас), а раз так – нет смысла гнаться за достоверностью. Все истории хороши, потому что они одинаково плохи. «Они говорят, говорят, и это всё, что они могут» (Кено). Означаемое растворилось в высоте-глубине, и слова повествователя только и могут, что отсылать к другим означающим.
Здесь кто-то может, недоумённо двинув бровью, задаться вопросом: «А как же структура? Действительно, по видимости, структура являет собой явственную оппозицию событию-повествованию, но именно что «по видимости», а верить видимости – слишком большая роскошь в современной философской ситуации (Сократ как-то сказал: «они (вещи) таковы, какими мы их видим». Постмодернист Делёз заметил, что в этой фразе «слышится нечто угрожающее».). Дело здесь не в том, что жёсткость и строгость структуры противостоит текучести повествования, а в том, что они вместе разрушают классическую историческую методологию, базировавшейся на повествовании, имевшем единый смысл (значение). Структура противостоит повествованию и историческому вообще, она разрывает монолит исторического развития, делает его срез в конкретный момент. Современное повествование, обессмыслившееся в силу умножения значений (когда возможны различные интерпретации одного и того же события), точно также разбивает монолит истории на множество историй-интерпретаций.
Таким образом, постмодернистское кредо в истории (как и в философии, и в других гуманитарных дисциплинах), звучит очень просто: «Всегда». Всегда выслушивайте новую историю, вычитывайте новые ассоциации, высматривайте новые образы: настоящий постмодернист на вопрос о том, какая трактовка Холокоста его больше привлекает – традиционалистская или ревизионистская – ответит: «Да».
