Виктор, 44 - 14 мая 2007 18:48

И Митя очнулся, весь в поту, с потрясающе ясным сознанием, что он
погиб, что в мире так чудовищно безнадежно и мрачно, как не может быть и в
преисподней, за могилой. В комнате была тьма, за окнами шумело и плескалось,
и этот шум и плеск были нестерпимы (даже одним своим звуком) для тела,
сплошь дрожащего от озноба. Всего же нестерпимее и ужаснее была чудовищная
противоестественность человеческого соития, которое как будто и он только
что разделил с бритым господином. Из залы были слышны голоса и смех. И они
были ужасны и противоестественны своей отчужденностью от него, грубостью
жизни, ее равнодушием, беспощадностью к нему...
-- Катя! -- сказал он, садясь на кровати, сбрасывая с нее ноги. --
Катя, что же это такое! -- сказал он вслух, совершенно уверенный, что она
слышит его, что она здесь, что она молчит, не отзывается только потому, что
сама раздавлена, сама понимает непоправимый ужас всего того, что она
наделала. -- Ах, все равно, Катя, -- прошептал он горько и нежно, желая
сказать, что он простит ей все, лишь бы она по-прежнему кинулась к нему,
чтобы они вместе могли спастись, -- спасти свою прекрасную любовь в том
прекраснейшем весеннем мире, который еще так недавно был подобен раю. Но,
прошептав: "Ах, все равно, Катя!" -- он тотчас же понял, что нет, не все
равно, что спасения, возврата к тому дивному видению, что дано было ему
когда-то в Шаховском, на балконе, заросшем жасмином, уже нет, не может быть,
и тихо заплакал от боли, раздирающей его грудь.
Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что он
делает, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного
-- хоть на минуту избавиться от нее и не попасть опять в тот ужасный мир,
где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном
из всех земных снов, он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал
холодный и тяжелый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл
рот и с силой, с наслаждением выстрелил.

• 
• 
•